Часть 5.
Вступление в Москву — Движение через город и расположение у Карачарова — Разграбление города — Выступление к Панкам — Мысли о пожаре Москвы и о положении армии — Движение к Бронницам — Приезд в Москву с донесением —Беглый осмотр Кремля — Возвращение — Дело при Черничне.
14-го (2-го) сентября, около часа по полудни, подошли мы к заставам Москвы. Мы предполагали, что без сражения не обойдется, так как местность у Сетуни вполне благоприятствовала началу боя. Она, казалось нам при нашем движении, представляла разнообразные препятствия и удобные условия для закрытого расположения войск. Многочисленные начатые укрепления свидетельствовали, что и русские имели такую же мысль. Между Филями и Воробьевом, под самым городом, проектирована была, вероятно, главная позиция, и здесь были заложены верки. Позиция отвечала, по видимому, условиям обороны тем, что обоими флангами упиралась в Москву-реку, образующую здесь большую излучину, и тем, что не была слишком растянута; но, вероятно, близость реки, на которой находился только один мост, побудила главнокомандующего русскими войсками отказаться от сражения (1). Мюрат с кавалерией, имея во главе один польский гусарский и один прусский уланский полк, уже вступил в город, когда мы пришли. Перед тем, Милорадович, начальствовавший арьергардом, и Себастиан постановили между собой условие, в силу которого русские отступили без выстрела; вслед за ними французы двинулись в Москву. Мы долго стояли у Дорогомиловской заставы, мимо нас не прекращалось движение конницы. Наполеон остановился, недалеко от города, на пригорке, смотрел некоторое время на столицу в подзорную трубу, потом сошел с коня. Он был одет так же, как и в день бородинской битвы, но физиономия его не имела в себе ничего мраморообразного как в тот день, поотдаль от него находились четыре конных егеря, также спешившиеся, ближайший конвой состоял из тех же конных егерей и из польских гвардейских уланов, кругом толпились офицеры, одни приходили, другие уходили — все с глубоким благоговением и с обнаженными головами.
С ровного места Москва не представляла особенно величественного вида, но по мере приближения к возвышенности, с которой смотрел император, картина изменялась будто по мановению волшебного жезла. Город имевший от восьми до десяти часов в окружности, с полутысячью церквей самой своеобразной архитектуры, с бесчисленными разноцветными, синими, желтыми, зелеными и красными колокольнями, между которыми выделялись позолоченные купола и как будто выплывали из моря домов — вся эта картина не могла не поражать зрителей. В ней было что-то восточное, что-то из «Тысячи и одной ночи». Москва-река, навивавшаяся серебряною лентою, сады и высокие группы деревьев, окружавшие барские дома, дополняли собой невиданное зрелище... Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что окружавшие Наполеона не любовались великолепною панорамою. Взоры их были устремлены на подгородную слободу, вовсе непривлекательную. Полагаю, и все думали так же, что император ждал депутации, почтительной встречи. Никто не являлся (2). «Может ждать сколько угодно, но русский уйдет скорее в Сибирь, чем заключит мир», сказал капитан Лихновский, человек серьезный, постоянно раздражительный, но отличный офицер. Много лет спустя читал я, что Нарбонн сказал те же слова в Дрездене Прадту, приписывая их императору Александру (3). Лишь только мы вошли в заставу, польский кавалерийский офицер привел какого то господина в черном фраке, с владимирским крестом. господин держал шляпу в руке и казался чрезвычайно смущенным. Это был первый москвич, мною виданный.
Было, думаю, два часа пo полудни, когда мы миновали заставу. Первое впечатление не имело в себе ничего отрадного. Деревянные, покрытые дранью домишки, ставни и двери запертые, широкие немощеные улицы и нигде ни единого жителя – вот что увидали мы. Но когда мы перешли реку сцена переменилась. Дома были больше и лучше, улицы уже и мощены; но опять нигде ни одного человека. Скоро мы принуждены были остановиться, кавалерия, двигавшаяся очень медленно, преградила дорогу. Мы уже довольно долго стояли в городе когда послышались пушечные выстрелы; это не ускорило, однако нашего марша: напротив, произошла суматоха, потому что мы наткнулись на ломаные провиантские телеги. Большого беспорядка, впрочем, не случилось. У одного дома раздался громкий крик. Рослый парень, в праздничном синем кафтане, порядком подвыпивший - это был второй виденный мною москвич - вышел из запертого дома и хотел пробраться через улицу в другой дом. Не говоря ни слова, он раздвинул солдат, наполнявших улицу. Так как, перед вступлением в город, строжайше приказано было людям обращаться с обывателями ласково, то они промолчали; но когда разгулявшийся детина слишком невежливо затронул офицера, последний выругал его и погрозил ему шпагою; тогда и солдаты накинулись на москвича. А москвич и ухом не повел; он только сбросил с себя кафтан, обнажил свою грудь и закричал: «Ну, сажай холодное железо в русскую грудь!» Эта выходка озадачила всех; никто не вымолвил ни слова. Мужик, как ни в чем не бывало, пошел дальше, отворил ворота в небольшой домик и тщательно запер их засовом, как мы могли расслышать явственно. — «Если все русские таковы», заметил один унтер-офицер саксонской кавалерии, возле нас стоявшей, «так много предстоит нам работы впереди»
Чем дальше подвигались мы по городским улицам, тем разнообразнее становилось впечатление. Правда, улицы были узки и кривы, но здания являлись красивее и великолепнее; некоторые из них отличались изяществом форм и блеском украшения: сады, оранжереи, веранды, фонтаны — все было тут; нигде не заметили мы следов разорения, хотя по улицам толпились проходившие войска. Только поблизости Кремля, вероятно там, где народ оказал сопротивление (4), были разбросаны на мостовой мебель, книги. Некоторые солдаты, знавшие мою любовь к книгам, выбежали из строя и принесли мне несколько экземпляров бесхозной собственности, которые и были взяты мною как «добрая добыча» (une bonne proie). Кремль, так сильно поразивший нас издали своею обширностью, башнями и церковными куполами, и вблизи не утратил своего величия. Мы увидели массу разнообразнейших строений и церквей; это был город в городе, окруженный башнями и валами, омываемый рекою. Пройдя мимо Кремля, мы опять потерялись в лабиринте улиц. Движение становилось более и более затруднительным; целые обозы с мукою, крупою, мясом и водкою, иные с лошадьми, другие без лошадей, преграждали дорогу; скорее это была толкотня, чем правильный марш: на одной стороне улицы стеснилась кавалерия, на другой пехота. Тем временем смерклось. Солдаты брали с телег все, что им было нужно; мы не видали ни одного обывателя и нигде не заметили следов насилия. Изредка слышались, правда, звуки похожие на выстрелы; но многие полагали, что это был стук выбиваемых дверей. «Если бы, в эту минуту, нас атаковали» — рассуждали между собою офицеры — «то и вообразить себе нельзя, что сталось бы с нами, в громадном городе, на улицах с выбоинами, при невозможности собраться где-либо, при наступившей темноте, при разъединении войск на, сотни частей многочисленными обозами».
Было часов восемь по полудни, когда мы дошли до Семеновской заставы, к Карачарову. Здесь мы получили приказание расположиться вправо от дороги, близ ветряных мельниц, и принять все военные предосторожности. Минуло несколько часов, прежде чем мы отыскали себе место и устроились. Впереди нас горели многие бивуачные огни; можно было ясно различить огни неприятеля и нашей кавалерии. Мы употребили, следовательно, почти шесть часов, чтобы пройти расстояние от заставы до заставы, то есть около восьми верст. Если бы русские атаковали Себастьяна, вообще; несчастливого в эту войну, прижали бы его к городу, да открыли бы добрую канонаду ,и тем произвели панику, то желал бы я знать как бы мы выбрались из этой трущобы.
Ночь была довольно светла и прошла благополучно. У заставы стоял караул, вдоль вала, очень низкого и удобопроходимого, патрули поддерживали порядок. Клапаред, наш дивизионный генерал, занял квартиру в монастыре (5), возле самого вала, в черте города, и оставил при себе одного офицера и двадцать гренадеров. Все другие войска расположились бивуаком. Пятый корпус, предводимый Понятовским, вступил в Москву через Калужскую заставу, с соблюдением всевозможных мер предосторожности. Один русский инженерный офицер, взятый в плен, уверял, что мы будем атакованы в городе. Случайное обстоятельство как бы подтвердило его слова. Когда поляки втянулись в город уже довольно далеко, послышался в соседней улице барабанный бой. Оказалась, что это был русский резервный батальон, прибывший прямо из Калуги и направлявшийся к Кремлю. Командир батальона, изумленный не меньше поляков, сдался с 400 человек. Они были препровождены, под конвоем в Кремль, а отсюда отосланы к Даву. Ротмистр граф Скоржевский, имевший это поручение, с большим трудом успел сдать военнопленных, и уверял, что слышал со стороны французского маршала такие ядовитые и злобные отзывы о Наполеоне, которых и пересказать не смеет. В самом городе взяли еще одного русского генерала, спокойно ехавшего в дрожках.
Когда утром встало солнце, в нашем лагере господствовали еще и величайшая тишина, и полный порядок; то же было, по-видимому, и в более отдаленном кавалерийском лагере. Но часов в восемь приехали в лагерь польские уланы и рассказали, что Москву грабят. Это новость распространилось с быстротою молнии. Впрочем, так как все стояли под ружьем — обычай, соблюдавшийся со времени испанской войны — то порядок мог быть поддерживаем без труда. Между тем, в то же самое время, пришло приказание отправить людей в город для приема продовольствия. Через час они воротились, но, кроме вина, рома, чая, сахара, притащили с собою всякого рода ценные вещи, и подтвердили, что город действительно разграбляется. Нагруженные добычею кавалеристы, конные и пешие, большею частью сильно пьяные, пришли тем же путем и на всех наречиях, господствовавших в кавалерии, приглашали товарищей спешить на грабеж. «Пора — говорили они — отдохнуть и потешиться за многие и долгие лишения». После этого нечего было и думать о сохранении какого-либо порядка, все, кто только не стоял под ружьем или не были заняты по службе, бежали из лагеря, под каким-нибудь предлогом, на грабеж. Артельные котлы оставались без кашеваров и без огня, кого посылали за дровами, за водой или за соломой, тот не возвращался, беспорядок даже в нашей превосходно – дисциплинированной части дошел до того, что некоторые солдаты бегали из патрулей. Пример, поданный кавалерией, был тем пагубнее, что солдаты, обремененные богатою добычею проходили через лагерь и не переставали подтверждать об общем грабеже. Страсть к хищничеству соединилась у поляков с жаждою мести, с желанием отплатить за старое. Я видел одного улана из кавалерийского лагеря, который гнал перед собою плетью русского, изнемогавшего под тяжелою ношею. Когда офицер стал упрекать улана за такое зверство, солдат возразил запальчиво: «Господин офицер! это за Прагу, где они убили моего отца и мою мать и дочиста разграбили наш дом. Еще ни одному русскому не дарил я жизни, и, как Бог свят, и этот не воротится в Москву».(6)
Грабители, как я узнал впоследствии, рассыпались по всем кварталам города. Церкви, дворцы, общественные здания — ничто не было пощажено, даже кладбища не остались неприкосновенными. Солдаты открыто тащили множество серебряных и других драгоценных вещей. Святые иконы в серебряных окладах, столовая посуда, подсвечники, стулья, все было приносимо в лагерь и скупаемо жадными маркитантами за бесценок. Ювелирный вещи продавались в красивых коробочках и в лакированных ящичках, иногда обложенных снаружи серебром. Дорогие ткани, меха, одеяла служили в бараках подстилкою. Замечательно, что, при необычайной дешевизне всех вообще ценных вещей, лошади были очень дороги. Один штаб-офицер купил у улана лошадь за пятьдесят наполеондоров, стоившую на родине половину этой цены. Заводские же лошади были недоступны по своей дороговизне.
В съестных припасах господствовало изобилие. Мясо, свежее и соленое, разнообразная копченая рыба, семга, осетры, треска наполняли артельные котлы, вино, ром, спирт, водка видны были во всех бараках. Вечером, у всех костров, солдаты жарили, варили, пьянствовали, когда приближалась ватага новых грабителей, их приветствовали громкими криками, награбленное тащили на себе, большею частью, русские. Иногда приводили раненых обывателей, в качеств пленных. Это были, вероятно, те несчастные, которые защищали свое имущество, а может быть тоже грабители, отстаивавшие свою добычу, их признавали бунтовщиками, которые будто бы нападали на наших вооруженною рукою, и, они, обезоруженные после упорной борьбы, доставлялись в лагерь.
Грабеж продолжался несколько дней сряду. Желания большинства были, по видимому, удовлетворены; чего не могли сделать никакая строгость, никакой пример, для восстановления дисциплины и порядка, то улеглось само собою. Солдаты, действительно, имели теперь все, даже больше, нежели сколько было нужно. Когда, наконец, некоторые солдаты стали возвращаться из города тяжело ранеными, будто бы в схватках с французскими кавалеристами из-за награбленного, тогда и жажда к грабежу начала утихать постепенно. Только ненасытно - алчные уходили из лагеря или из отрядов, командированных в город, и продолжали свое преступное ремесло. Но это случалось, большею частью, вечером или ночью, когда они могли ускользнуть незаметно. Близость города, низкий вал представляли к тому все удобства (7).
Монастырь, в котором наш дивизионный генерал имел свою главную квартиру, пострадал не слишком много при всеобщем грабеже, по крайней мере наружно не было видно следов разорения. Только столовая и погреба добрых иноков были очищены. Малая церковь была обращена в конюшню, и в ней поставлены лошади генерала и многих офицеров из лагеря. Там исполнилось то, что я читал впоследствии в сказаниях Никиты (греческого описателя жизни святых, жившего в девятом веке), «И были введены в храм лошади и лошаки». (8)
Что касается лично меня, то я устроился под одною из ветряных мельниц, находившихся перед самим лагерем. Наши полевые караулы образовывали вокруг лагеря густую цепь,по направлению к Панкам, куда подвинулась наша кавалерия, были посылаемы патрули. Отчетливое исполнение этой службы строго соблюдалось у нас еще с испанской войны, и, могу сказать, обратилась у офицеров и у солдат во вторую природу. На той ветряной мельнице, где я расположился, и где была полковая канцелярия, т. е. где поместились адъютант с унтер-офицером, стояли два часовых, из которых один наблюдал Москву, а другой дорогу в Панки. В случай чего-либо особенно замечательного, им было приказано подавать сигнал находившемуся внизу караулу, и тогда дежурный офицер отправлялся на верх, чтобы узнать обстоятельно в чем дело и донести о том. При такой предосторожности все мы были уверены, что нас не застанут врасплох.
В монастыре осталось несколько монахов, и в числе их довольно молодой и образованный, очень хорошо говоривший по-польски. Истинно-русский человек по своим чувствам, коротко знакомый с отечественною историею, он однако был сильно раздражен против Кутузова и Ростопчина, приписывая последнему все бедствия постигшие Москву. Кутузова он называл дряхлым стариком, а Ростопчина русскими по наружности и Иродом в душе. Он водил меня в монастырскую библиотеку, в которой хранились немногие духовного содержания книги; но, судя по нескольким пустым полкам, тут стояли и другого рода книги. Мой вожатый отозвался впрочем, что полки приготовлены для будущего приращения библиотеки. Однажды я застал моего инока в большом негодовании, он жаловался мне, что монастырский погреб разграблен и что солдаты наложили при этом руку не престарелого иеромонаха. Монах говорил одушевленно, упоминал о доблестном мужестве русских, преднамеренно коснулся исторических событий и с жаром рассказывал о временах Дмитрия Донского, как он сломил гордыню татар, о том, как священная Москва свергла с себя в 1613 году польское иго и до сих пор всегда выходила из всякой борьбы еще могущественнее. Видя чрезмерное воодушевление инока, я спросил его, почему же он, будучи так храбр, не пошел на военную службу.
- У нас, священники, с крестом в руке, водят солдат в бой, отвечал монах: осеняя их крестом, мы подаем им пример, как должно умирать за веру, за царя и за отечество...
- В таком случае, желаю вам счастливого пути, сказал я монаху и воротился в лагерь.
Когда мы вступили в Москву, она сияла еще во всем своем величии и пышности. Страх измены и нечаянного нападения, равно и необходимость поддержания в войсках дисциплины предохраняли столицу, в первые часы нашего вступления, от всякого против ее посягательства. Но отсутствие всех начальствующих лиц, которые могли бы позаботиться о солдатах, и вызванная этим обстоятельством мера «de loger les troupes militairement» (pазместить войска военным постоем), послужили поводом к первым беспорядкам. Так как многие дома были заперты, то coлдаты стали выбивать ворота, и двери; к этому присоединилось отыскивание продовольствия и таким путем постепенно разрастался тот грабеж, о котором я упоминал, и который вскоре принял тем большие размеры, что город был обширен, местности в нем были совершенно неизвестны, и нигде, за исключением разве окрестностей Кремля, не было войск для обуздания неистовств. Кроме того, в Москве, как бывает и во всех больших городах, чернь явилась руководительницею и помощницею солдат. Прежде всего солдаты бросились на хлебные и винные магазины, затем накинулись на частную собственность, и так шаг за шагом, но шагом штурмовым, перешли к общему грабительству. Распущенная дисциплина во французской армии, пагубная привычка присваивать себе чужое имущество, принесенная ею из войн итальянских, немецких и испанских, и все более и более укоренявшаяся, скоро не оставляли ничего желать в этом отношении. И что бы ни говорил Тиер о союзниках, но достоверно, что злые примеры исходили всегда из среды французов. Что грабеж не был в интересах Наполеона, это разумеется само собою, в грабеже погибла наибольшая часть драгоценного запаса, которого, в руках хорошей администрации, стало бы надолго для правильного снабжения армии всем необходимым (9).
О пожаре Москвы было писано и говорено много, но я думаю, что причины его и поныне столько же мало известны, как и в то время. Ограничусь добросовестно – точною передачею того, чему сам был свидетелем. 14-го (2-го) и 15-го (3-го) сентября, в Москве, не горело, равно и в ночь с 16-го (4-го) на 17-е (5-е) сентября. В день нашего вступления не было ни ракет, ни каких - либо огненных сигналов, о которых толкуют многие писатели. День и ночь находился я в лагере, или в ближайшей черте его и ничего подобного не видал и не сльхал. 15-го (3-го) числа, около полудня, заметили, в юго-восточном направлении, что-то похожее на взрыв. Рассказывали потом, что в 5-м корпусе взлетело на воздух несколько пороховых ящиков. В сумерках такой же случай повторился на калужской дороге. Белый, легко узнаваемый дым подобных взрывов, равно, и одиночное стремление вверх самого дыма, не оставили в том ни малейшего сомнения. Вечером горело в нескольких местах, но пожары были прекращаемы. 16-го (4-го), в полдень, показался, почти в средоточии города, большой огонь; спустя нисколько часов, черный, густой дым, распространившийся над значительною частью города, свидетельствовал об усилении пожара. Порывистый северо-западный ветер дал новую пищу огню и стремительно разливал его по отдаленным кварталам. Как и в Смоленске, только в гораздо больших размерах, огненные столбы взвивались высоко, ветер, ежечасно свирепевший, далеко уносил горящие головни, с каждою четвертью часа, пламя захватывало все большее и большее пространство, и вскоре наибольшая часть города превратилась в необозримое огненное море. Вечером, вся окружность громадной столицы, была освещена на такое далекое пространство, что можно было читать рукописное. Офицеры нашей дивизии смотрели на разрушительный пожар с ветряной мельницы. О происхождении его высказывались самые разнообразные мнения. Одни усматривали в нем месть за Прагу, другие утверждали, что давно предвидели это событие. «Разве русские, ведя войну, поступали когда-нибудь иначе?» спрашивали они, «разве вся история их войн не переполнена подобного рода примерами?... До сих пор они сами жгли все свои города, как то делали и предки их скифы». Наш полковой командир, человек весьма образованный, большой любитель исторических сближений, смотревший долго и безмолвно на ужасную картину, сказал, обратившись ко мне: «Все это сулит нам недоброе и ниспровергнет все замыслы императора. Лучше было бы вовсе не приходить сюда».
Приехал наш дивизионный начальник Клапаред и приказал бить генерал – марш. Дивизии велено было немедленно выступить в Панки. Mне генерал приказал остаться в лагере, собрать грабителей, сформировать обоз, организовать провиантский парк и присоединится, по возможности скорее, к дивизии. Была полночь, прежде чем я исполнил поручение, потому что обоз увеличился чрезвычайно, так как наши тяжело нагруженные телеги, оставленные нами в Дубровне и с тех пор нами невиданные, придя в Москву, 15-го (3-го) числа почти все примкнули к нашей дивизии. Когда я выступил, у меня не доставало лишь малое число людей, ружья которых я велел сложить на телеги, в ожидании что остальные явиться не замедлят. Один из них, некто Едржевский, еще с Испании известный мне за негодяя, действительно пришел скоро, но мертво-пьяный, и я велел отсчитать ему добрую долю палок, что хотя и было запрещено, однако случалось зачастую. Этот самый негодяй был впоследствии спасителем моей жизни.
Я уже отдалился от Москвы на порядочное расстояние, когда получил от полкового командира коротенькую записку, в которой он указывал мне какое именно направление должен принять я. Зарево от пожара было так ясно, что, при свете его, я мог разобрать содержание записки. Притом и погода наступила тихая, вследствие чего пламя поднималось высоко.
О причинах пожара Москвы были высказаны многочисленные предположения. Приписывали его Растопчину, французам, стечению разных посторонних обстоятельств. Во всяком случае, воспоминания о прежнем способе ведения войны, местность, народное негодование, невежество населения и другие условия решительно содействовали тому столько же, сколько и влияние Растопчина, провозглашенного тогда Геростратом. В то время уверяли, будто множество поджигателей были схвачены на месте преступления и расстреляны. Точно ли они принадлежали к арестантам, выпущенным из тюрем для поджогов, были ли то городские бродяги и негодяи, решить трудно, но достоверно, что в городе, рядом с грабившими солдатами, видели и многих русских, которые не уступали им в хищничестве, притом почти все они были пьяны и нередко схватывались между собою. Случайно ли возник первый пожар, или от поджога, это, конечно никогда на может быть разъяснено. В одинаковой мере возможно, что какой-нибудь обыватель, видя свой дом разграбленным, поджигал его, или это делал какой-нибудь злодей, какой-нибудь русский фанатик, или что, наконец, первый пожар произведен мародером, грабителем, при неосторожном обращении с огнем, но коль скоро загорелся один ли дом, или несколько домов, местные условия не позволяли и думать о прекращении огня. Улицы в большей части кварталов, были узкие, кривые, извилистые, несмотря на реки Москву, Яузу и Неглинную, протекающие через город, большинство кварталов нуждались в воде. Притом все дома, зa немногими исключениями, были деревянные; даже барские палаты, столь великолепные по наружности, с красивыми колоннадами, не составляла исключения: большею частью, они были оштукатурены гипсом или алебастром, следовательно слабо могли противодействовать огню, или ж вовсе не преграждали его распространения. Если же к этому прибавить полное отсутствие гасительных снарядов, вывезенных, как говорили тогда, Ростопчиным, сильный ветер, поднявшийся вместе с пожаром и быстро разливший огонь по всем кварталами, то нет надобности быть Эдипом, чтобы разгадать причины распространения пожара, первое возникновение которого могло быть случайным, В 1547 году Москва была почти вся истреблена неоднократными большими пожарами, в 1571 году крымский хан выжег весь город, за исключением Кремля, после того как царь бросил свою столицу на произвол судьбы, как и ныне. Да и среди мира, разве же не видели подобной же гибели русских городов? Мы знаем, что Казань, взятая русскими, испытала участь Москвы, в 1774 году Пугачев выжег Казань почти до тла. Чтож удивительного, если и теперь повторилось тоже. Русские освежили только свои старые воспоминания (10)
Не касаюсь военных вопросов, которые были связываемые с сохранением Москвы. Составители записок Наполеона преувеличили важность этого вопроса. Сомневаюсь, что можно было ожидать хотя малейшего успеха от тридцати тысяч вольноотпущенных, о которых упоминают бонапартисты. Религиозное чувство и национальное сознание так глубоко были вкоренены тогда в души русских людей, что такими словами, как свобода, конституция, вряд ли можно было довести их до экзальтации. Что же касается вопроса о продовольствии, то полагаю, что в Москве и в окрестностях нашлось бы провианта для прокормления армии зимою, но для этого надлежало сделать совсем другие приготовления, которые, в настоящую минуту, конечно, уже не могли быть предприняты.
Чрезвычайно важным, еще не вполне оцененным, последствием вступления в Москву была деморализация армии. Огромная награбленная добыча сделала то, что весьма многие солдаты отделялась от своих частей под всяческими предлогами и примыкали к тем отрядам, которые были посылаемы в тыл. От этого еще более увеличился и без того громадный обоз. Для охранения его нужны были люди, и их брали из строя. Провиантские чиновники также требовали большое число людей в свое ведомство, и к ним так же назначались строевые чины. Жажда грабежа, равным образом, не мало разряжала ряды. Число таких «отлучавшихся» (isoles), как их называли сначала, простиралось от шести до восьми тысяч; они образовали кадры тех безоружных, которые, скоро возрасли в такой прогрессии, что вооруженные являлись почти только исключением.
«Политические комбинации» (combinaisons politiques), так долго подержавшие Наполеона в Москве, довершили остальное, и люди дальновидные уже тогда предрекали невеселую будущность.
Если бы Наполеон, стоя на развалинах Москвы, провозгласил восстановление Польши и призвал поляков к поголовному вооружению, если бы он осуществил все те меры, начало которым положил, в декабре, в Варшаве; если бы послал корпус Понятовского, форсированными маршами, в Минск для организации новых боевых сил, так как там были собраны большие запасы военных принадлежностей, то уже в ноябре мог бы найти на Березине от 60 до 80000 человек, считая тут и войска Брониковского и Домбровского. Кракусы и легкие польские всадники составили бы противовес казакам, и, под их охраною, остатки французской армии могли бы оправиться тем скорее, что имели бы в своем распоряжении многочисленные материальные средства. Это парализовало бы действия Тормасова и Чичагова, поощрило бы Шварценберга к новым предприятиям. Вместо того, Наполеон увлекся надеждами на заключение мира, тогда как беглый взгляд на русскую историю и дипломатию доказывал всякому рассудительному человеку, что такие надежды были несбыточны (11).
Только к утру пришел я со своею командою и обозом. Дивизия наша была расположена совершенно отдельно; далеко впереди ее и в сторону от нее виднелись бивуаки. 17-го (5 - го) сентября появился на аванпостах парламентер. Говорили о мирных предложениях, и многие готовы были поддаться надеждам. Капитан Лихновский, один из тех всегда недовольных, но энергичных и честных натур, спрошенный мною по этому поводу, отвечал саркастически: «Неужели вы думаете, что русские такие простаки и откажутся от партии прежде, чем началась игра... Увидите, что будет дальше»... Я должен сознаться, что такое мнение показалось мне тогда несколько односторонним; но спустя две недели, я должен был убедиться в правоте слов старого брюзги-политика. Поздние известия с русской стороны доказали, что дело шло вовсе не о мире… 18-го (6-го) мы выступили рано и последовали за неприятелем, однако не видали его. Расположившись в двадцати семи верстах от Москвы при Вершне и Мешкове, мы простояли здесь и следующий день, но должны были производить частые рекогносцировки на наших обоих флангах. 20-го (8-го) приблизились к Москве-реке, через которую французы навели мост, снабженный тет-де-поном, сменили французский гарнизон, потом подвинулись по бровницкой дороге верст на десять и простояли тут весь день. весь день. Хорошо обработанная местность доставила нам в изобилии продовольствие, особенно же овес и сено. Несмотря на то, что здесь проходили значительные массы войск, мы нашли на лугах и на полях много скирд сена и соломы. И в этот день являлся на аванпосты pycский парламентер. Не знаю, вследствии-ли того наступил перерыв в наших движениях, но мы простояли в нашей позиции и 9-е число, и только производили усиленные рекогносцировки вверх и вниз по реке. Погода была суровая; холодный, мелкий дождь с ветром много беспокоил нас.
22-го сентября (10-го) дивизия получила приказание быть в сборе. Во время приготовлений к нему, меня позвал генерал, вручил мне пакет и приказал немедленно ехать в Москву и передать бумаги Бертье. Полагаю, это было донесение о том, что мы дошли до Бронниц, но нигде не видали русской армии. Взяв с собою денщика и одного польского улана, я пустился в путь. Мы ехали скоро, и так как лошади мои с 14-го (2-го) числа получали сытный корм и не знали утомительной службы, то часов в одиннадцать я достиг хорошо знакомой мне заставы Далее я ехал беспрепятственно до тех пор, пока не вступил в черту пожара. Дым, виденный мною из-за Москвы-реки на горизонте и служивший нам путеводным знаком, вскоре стал невыносимым, потому что везде еще горели здания, тлели развалины и некоторые улицы оказались решительно непроходимыми. Я повернул назад, сбился с направления, и, только благодаря моим людям, не заблудился окончательно в лабиринте вспыхивавших иногда высоким пламенем пожарищ. Наконец, мы встретили несколько человек русских, разумеется зело пьяных (freilich sehr betrunken) (12). Наимение из них пьяному я развязал язык полтиною серебра, и он провел нас окольным путями к площади перед Кремлем. Я слез с коня у караула перед кремлевскими воротами и, предъявив депеши, немедленно был пропущем. Людей и лошадей я оставил под надзором караульного унтер-офицера, ибо грабительство было еще так велико, что надлежало принимать всякого рода предосторожности. Солдат из караула провел меня через двор, если не ошибаюсь, под несколькими арками, и мимо многих беспорядочно разбросанных, как мне показалось, церквей и строений, на площадь, где, в эту минуту, император смотрел свою старую гвардию. Он был, по обыкновению, в сером сюртуке, в белых штанах, в высоких сапогах и в маленькой шляпе. Возле него стоял генерал Бертье. Когда я приближался к свите, подошел ко мне незнакомый ординарец-офицер и хотел взять привезенные мною бумаги. Я отвечал, что мне велено вручить их самому «prince vice-connetable»; тогда ординарец повел меня к свите, которая помещалась почти посредине построенных в дивизионные колонны гренадеров. Император и Бертье ходили в эту минуту между войсками. Генерал Монтион взял у меня письмо и передал его Бертье. Я, между тем, был засыпан вопросами со всех сторон; всякому хотелось знать, где находится армия, где расположен тот или другой корпус. Когда я рассказал в каком положении оставил дела, как мы были на рязанской дороге, ничего не знали о других войсках и лишь изредка слышали канонаду вдали, на правом фланге, многие очень удивились: большинство полагало, что вся армия идет к Оке и гонит перед собою русских … Но еще сильнейшее удивление возбудили мои слова, что до сих пор мы видели только казачьи полки. С любопытством выслушали также мое замечание, что я приехал без конвоя. «Eh bien, que nous chante-on donc des cosaques qu'on doit rencontrer a chaque pas?» («Что же нам толкуют о казаках, встречаемых будто бы на каждом шагу?») сказал один ординарец-офицер. Поляк из свиты Бертье (у него было их много), кажется граф Квилецкий, осведомился о нашем полковом командире и просил кланяться ему. Пока я разговаривал с этим офицером, воротился генерал Монтион, спросил, где я оставил свою часть и какие приказания отданы были ей в этот день. Получив ответ, он спросил еще, неизвестно ли мне, какие войска находятся против нас, и когда я заметил, что мы не видали ничего кроме нескольких казаков и вооруженных крестьян, генерал полюбопытствовал знать, не образуют ли вооруженные крестьяне зародыша ядра какого-либо национального вооружения (le germe. le noyau de guelgue armament nationale). По этому предмету, я, конечно, мог сообщить генералу лишь самые неудовлетворительные сведения, но я прибавил, что русские крестьяне хотя и отважнее испанских герилья, однако не имеют, кажется, хорошего огнестрельного оружия. На вопросы, есть ли у вас продовольствие, мясо, фураж, я отвечал, что во всем этом мы не нуждаемся. «Скажите вашему генералу, что депеши представлены императору» - этими словами Монтион заключил свои расспросы. Наполеон, которого я видел несколько раз в интервалах батальонов, казался бодрым, таким же, как и на тюльериском плацу. Гвардейские солдаты представляли великолепный вид: они были так щеголеваты, как только можно желать.
Пока лошадь моя отдыхала, о я сам мог подкрепить себя и осмотреться. Первое я мог исполнить в каком-то шалаше, построенном на самой площади, в некотором отдалении. У француза, хозяина этого шалаша-харчевни, мне подали бифштекс с картофелем, бутылку очень хорошего красного вина — полбутылки метрдотель не отпускал — и чашку отличного черного кофе, и за все взяли восемь франков — завтрак, правду сказать, не совсем дешевый. От гарсона и хозяина я узнал, как пожар выгнал из Кремля Наполеона и его гвардию, как император бежал в «un chateau de voisinage» (13) и воротился лишь за несколько дней перед тем; как был разграблен «базар»(14) pour sauver an moins quelques debris de l’affreuse incendie («чтобы спасти, по крайней мере, хоть что нибудь от страшного пожара»), и как вообще идут дела в Москве. Хозяин прибавил, что не трогают только вблизи Кремля, в отдаленных же кварталах грабят без пощады, и что пять восьмых города сгорело, а остальное разграблено. Познания свои почтенный метрдотель почерпнул, вероятно, из разговоров офицеров, которые, как он уверял, все посещают его. Впоследствии, все эти рассказы я читал во многих книгах.
Пустился я в обратный путь тою же дорогою, которою приехал и которую мои люди хорошо запомнили. Чем более отдалялся я от Кремля, тем более встречал черни, занятой грабежом. Улан мой держался возле меня с пистолетом в руке, равно и мой хорошо вооруженный слуга. Из толпы пьяных меня приветствовали «французским собакою». Конечно, я не знал этого, но на всякий случай, приготовился схватиться за пистолеты. Вдруг въехали мы в улицу, где дорога раздвоилась, мы не знали, куда направится, дым поднимался с обеих сторон. К счастью, мой улан скоро осмотрелся, мы выбрались в чистое поле и поскакали быстро. Здесь мы наткнулись сначала на несколько отрядов гвардейской кавалерии, которые возвращались с фуражировки, но потом, в темноте, разом наступившей при пасмурной погоде, сбились с дороги. Огни, виденные нами там и здесь, еще более смутили нас. После продолжительного блуждания заметили мы наконец красноватый свет на небе, и так как мы еще не попали опять к Москве-реке, то здесь не могло быть неприятельского лагеря. Мы решились направиться по мелькавшему вдали свету. Проехав довольно большое пространство, мы встречены были окликом: «кто идет?» Зная, что польский оклик похож на русский, я приостановил коня и ожидал второго оклика. Он не замедлил раздаться. Это была наша дивизия, найденная мною в доброй полумиле от Москвы. Я рапортовал генералу об исполнении мною поручения, должен был рассказать ему все, что видел и слышал, и за то он угостил меня бутылкою вина, ломтем хлеба и куском ветчины, что признаюсь, я принял за особенное доказательство благоволения. Беседа с словоохотливым Клапаредом являла странную противоположность с разговором, который, за нисколько часов перед тем, я имел с генералом Монтионом. Монтион предлагал немногие, но дельные вопросы; Клапаред истощался в таких вопросах, на которые или мог отвечать сам, или в таких, на которые, как он должен был знать, я не мог дать ответа. Например, его особенно интересовало заключение мира, и он ежеминутно возвращался к этому предмету и к суждениям о нем в главной квартире.
Часов в одиннадцать генерал отпустил меня. У дверей уже ждал ординарец нашего полкового командира. Я передал полковнику поклоны, но не мог сообщить ничего особенно важного. Вести, слышанные мною от хозяина харчевни, совершенно неожиданными были для дивизионного генерала, были были столько же новы и для полкового командира, он смотрел на них совсем с другой точки. Вот что он сказал мне:
- Верьте мне, мой друг, мы идем на встречу мрачной будущности. Мы потеряли даже следы русских, никто не знает, куда девались они. Москва не существует, армия наша деморализована, кавалерия погибла и если теперь нас настигнет зима, то я, право, не знаю, как, при всей гениальности императора, мы спасемся от катастрофы, предполагая, что русские начнут, в то же время, наступательные действия. Увидите, что это та самая война «пространства и времени», которую предрекал нам Нарбонн.
Полковник рассказал мне потом, что он слышал в штабе Бертье, как сам Бертье, Мюрат, Дюрок, Дарю, Нарбонн, словом все восставали против движения на Москву, но что не было возможности убедить императора, хотя он и часто колебался. Полковник продолжал:
- С той же стороны и по той же самой дороге Россия уже получила однажды спасение. Когда, двести лет тому назад, поляки занимали Кремль, в Туле и в Калуге положено было начало освобождению России. И теперь, по слухам, русские отступили к этим городам... Быть может, меня обманывает моя любовь к историческим сближениям, но если неприятель действительно расположился в таком направлении, то наше сообщение со Смоленском уже теперь в опасности.
Я, конечно, не мог ничего сказать против этого мнения, хотя и сомневался, чтобы опасность грозила нашей операционной линии. Мой полковой командир остался при своем взгляде, однако не продолжал прения.
Все 23-е (11-е) сентября мы стояли на прежней позиции, и кроме немногих казаков, не видали неприятеля. 24-го (12-го) мы выступили рано, и пошли на запад, следуя вдоль реки Пахры. После довольно продолжительного и трудного перехода в холодную погоду, с проливным по временам дождем, мы расположились бивуаком у березовой рощи, на большой дороге, которая, говорили, вела в город Каширу. И в этот день мы видели нисколько казаков. 25-го (13-го) посылали мы во все стороны поиски, но они ничего не открыли, кроме тех же немногих казаков. Только к вечеру приблизились неприятельские конные отряды, имевшие при себе батарею. Открылась жаркая канонада, в которой приняла участие и наша полковая артиллерия.
27-го сентября (15-го), в шесть часов утра, выступили мы далее, и отойдя несколько верст от лагеря, наткнулись на неприятеля. Произошло несколько незначительных схваток, при которых, как мне показалось, слишком много палили из пушек. Позже неприятель действовал настойчивее, казаки готовились даже атаковать нас, но отошли когда мы двинулись против них. Тогда была демаскирована многочисленная кавалерия, под покровительством которой продолжалось отступление. Обе пехотные дивизии построились в два больших каре, имея в промежутках кавалерию (кирасиры в средине, легкая кавалерия на флангах). После сильной канонады, французы повели атаку, однако русские не приняли боя.
В четыре часа по полудни мы расположились лагерем близ Чесновиц и Бышковиц и вслед за тем распространился слух, что неподалеку находится неприятельский лагерь. Меня послала на рекогносцировку с двумя ротами вольтижеров и одною ротою фузилеров, но не дали ни какой инструкции. Указали только пункт поблизости - лесистую высоту. Туда должен был я идти: jusqu'a се lieu, mais pas d'avantage, pour reconaitre le pays et l’ennemi («до этого места, но не далее, чтобы рекогносцировать местность и неприятеля»). Местность была довольно пересеченная, поросшая преимущественно березовым кустарником. Не отошел я, быть может, и тысячи шагов от аванпостов, как солдат из головной части явился ко мне с докладом, что недалеко виден целый неприятельский лагерь. По ближайшем осмотре оказалось, что на расстоянии, примерно, доброй четверти мили, но, в лощине, стояли три или четыре полка кавалерии, готовившиеся, по видимому, выступать. Впереди меня лежал кустарник из молодых березок, чрез который мог бы проехать смелый кавалерист. Шагах в трехстах дальше был лесок побольше, из порядочных дерев; позади же были разбросаны редкие поросли и расстилалось на несколько тысяч шагов поле. Сообразив, что мне следовало овладеть березовым кустарником, и удостоверившись, что он не занят, я направился к нему, так называемым ныне, гимнастическим шагом. Вслед за занятием кустарника, я получил из авангарда известие, что неприятель снялся и идет на нас. Действительно, я увидел три или четыре полка, двигавшиеся в эскадронных колонах. Они образовывали большую дугу, как будто хотели обойти тот лесок, о котором упомянуто, и где, как они вероятно заметили, засели мои застрельщики. Я расположил людей своих так, что бы в случае исполнения задуманного противником маневра, они могли обстреливать его в тыл и фланги. Не доходя до леса, русские поскакали взводами в промежуток, а потом повернули обратясь к нам тылом, к березовому кустарнику, но в ту же минуту были встречены хорошо поддержанным огнем. С первыми выстрелами они бросились вперед, с криком проскакали через кустарник, собрались за ним и быстро исчезли в тй стороне, откуда пришли. Тогда я вышел из своей засады. Мы насчитали убитыми четырнадцать лошадей и четырех солдат. Прежде чем я достиг наших аванпостов король Неаполитанский уже выехал мне навстречу с бригадою кавалерии. Выслушав мое донесение, он сказал: tres bien! tres bien! и послал несколько эскадронов для преследования. Но как, между тем, стемнело, то эскадроны вернулись скоро: они не видали ни одного человека (15).
28-е сентября (16-е) мы простояли на прежней позиции. Странный был образ наших действий в это время. Мы ходили то туда, то сюда, видели здесь войско, там лагерь, и часто бывали так разъединены, что не могли бы собраться в случай неожиданной атаки с какой-либо стороны. Словом, мы действовали ощупью «on ne fait que broguer» говорили солдаты, объясняя этим выражением напрасное шатание. Объяснилось все уже в последствии, мы гонялись за неприятелем, которого потеряли из вида, и наконец нашли его, как то предполагал наш дальновидный полковой командир, на тульской и на калужской дороге. Если бы русские лучше понимали малую войну, если бы казаки были более стойки под огнем, то уже тогда могли бы наделать нам много вреда.
29-го сентября (17-го), снявшись в десять часов утра, с позиции, мы скоро наткнулись на русскую кавалерию, артиллерия которой немедленно открыла сильный огонь. Однако она отъехала, заметив, что мы готовимся к атаке. Казаки же обнаружили, в эти дни, необычайную смелость, да и появились они в более значительных силах. Рассеянные по всему фронту, повсюду и неустанно нападая на нашу изнуренную конницу, мгновенно отступая, что бы через минуту нагрянуть вновь. Везде и нигде они препятствовали нашему фуражированию в хлебородной местности и тем еще более ослабляли нашу кавалерию. Она могла держаться лишь на том месте, где стояла, следовательно в такой же мере и участвовала в действиях. Там где позволяла местность, казачья артиллерия обстреливала нас из своих легких, запряженных добрыми конями, орудий, наконец, казаки сделались так отважны, что при всех дифелеях, рвах и местах спешивались и открывали застрельщицкий огонь. С приближением пехоты, они вскакивали на коней и исчезали с быстротою молнии.
В то тремя, когда мы двигались, на нашем правом фланге гремела сильная канонада: это был князь Понятовский, дравшийся с русскими у Чирикова. Имея не много более трех тысяч человек - до такой цифры умалился его корпус - он стойко выдержал здесь бой с Милорадовичем, значительно превосходившим его силами, не уступил позиции и взял до пяти сот пленных. Неприятель потерял вдвое больше убитыми и ранеными; но и поляков легло пять сот человек - урон крайне чувствительный при наших тогдашних обстоятельствах... Насупротив нас стояли большие массы казаков, поддерживаемые регулярной конницей; они, по видимому хотели не допустить нас до подания помощи полякам (16).
Кажется, в этот день Мюрату угрожала серьезная опасность. Было уже поздно, а казаки все еще стояли, как у нас выражались, «а lа barbe de nos colonnes» (под носом наших колон). Король Неаполитанский пошел на них с частью кавалерии. Сначала казаки отступили, потом выстроились на ходу и внезапно ринулись на французов, преимущественно туда, где был Мюрат, известный всем по своей одежде - «Сегодня ты не уйдешь царь!» закричали ему казаки; конвой короля был смят и рассеян и Мюрат нашелся вынужденным вступить в личный бой с несколькими неприятелями. Возле него находился только один поляк, капитан Мальшевский, двоюродный брат нашего полкового командира, исправлявший при короле должность переводчика. Хотя сам Мюрат выбил из седла одного казака, а некоторых других ранил, однако должен был обратиться в бегство. В догонку за ним пустились два казака… завязалось новое единоборство… королю грозила неминуемая гибель… В это мгновение подскакал Мальшевский, одного казака он зарубил, другой бежал. Мюрат тут же пожаловал своего спасителя бароном, наградил неаполитанским орденом и назначил аренду в несколько тысяч лир дохода. В 1816 году капитан Мальшевский воротился в Варшаву, когда участь короля Неаполитанского была уже решена, потерял и баронство, и орден, и аренду и кончил жизнь в неизвестности.
Под вечер мы выставили аванпосты на Мочи. Это повело к новой сильной канонаде, кончившейся поздно, когда до нас долетали последние выстрелы Чирикова. Мюрат направился на запад, что бы опять сблизиться с 5-м корпусом (Понятовского). Главная квартира нашей дивизии расположилась в Цылове, куда мы отступили. Командовавший аванпостами находился в Окулове. Передаю все эти названия так, как они были известны в дивизионном штабе. Если вспомнить, что русские названия были списаны французскими буквами с первой карты России, изготовленной по приказанию Наполеона для его генералов, и, офранцуженные, перешли в различные приказания и пароли, то нечему дивиться, если нередко встречаются такие имена, которые казались более апокрифического, чем русского происхождения.
Ночь прошла довольно спокойно. Только один из самых крайних постов был потревожен казаками; но утром там нашли только застреленного мужика в кафтане и в лаптях - доказательство, что и народ стал принимать участие в войне.
До полудня 30-го (18-го) сентября неприязненных столкновений не было; после же полудня пришла наша кавалерия, которая хотя и старалась расположиться как можно более закрыто, однако была замечена противником. Pyccкие выдвинули несколько гаубиц и стали обстреливать местность, где предполагали нашу конницу. Между тем была собрана наша дивизия и генерал Латур-Мобур приказал направить огонь против кустарника, откуда действовали русские орудия. С наступлением темноты, мы возвратились на свой бивуак.
2-го октября (20-го сентября), в девять часов, получено было приказание перейти за Мочу. Сильный огонь наших вольтижеров удалил русских с противоположного берега. Во время приготовлений к переправе, приехал генерал Себастиани. «Как вольтижеры, вам нужен мост, что бы перейти речушку?» воскликнул он. Вместо ответа несколько офицеров прыгнули в воду, за ними последовали солдаты и по грудь в воде, достигли другого берега. Утонул только один солдат, попавший, вероятно, в глубокое место. Тотчас же заняли берег, отсюда направились к деревне и здесь утвердились в доме помещика. Моча, тем временем, была перейдена в нескольких местах, в одиннадцать часов переправились артиллерия, пехота и конница. Русская пехота, по видимому немногочисленная, скрылась но артиллерия и кавалерия отошли только после живой канонады. Все это отступило к деревне Изловой-Михайловой, у которой были построены многие редуты. Неприятель, казалось, готовился серьезно защищать их. От пленных мы узнали, что против нас стоял генерал Малорадович. Здесь мы соединились с корпусом Понятовского, канонаду которого слышали уже несколько дней. Король Неаполитанский тотчас же взял польскую кавалерию и конную артиллерию, находившиеся еще в хорошем состоянии, чтобы отбросить неприятеля; но русские открыли сильную канонаду, на которую и мы отвечали не менее сильно. Нам приказано было направиться к правому флангу неприятельской позиции, где наша дивизионная артиллерия открыла такой успешный огонь против русской кавалерии, что та скоро отступила. Вследствие этого фланг обнажился, и когда войска из центра двинулись к земляным веркам, последние были оставлены, как нам показалось, слишком торопливо, под покровительством многочисленной артиллерии и кавалерии. Но едва прошли мы вперед еще с версту, как наткнулись снова на многочисленную кавалерию, впереди которой стояла, снявшись с передков, весьма сильная артиллерия. Мы находились теперь на равнине, довольно обширной для действия конницы. Два березовые леска, по правую и по левую сторону дороги, были очень удобны для того, чтобы служить опорной точкой обеим нашим флангам. Они и были заняты: правый дивизией Дюфура, левый дивизией Клапареда; кавалерия же и артиллерия наполнили промежуток. Надобно полагать, что более двух сот орудий открыли огонь с обеих сторон. Сначала неприятель не обращал внимания на нашу дивизию, скрытую в лесу, но потом выдвинул против нее гаубичную батарею. Лопанье гранат, треск деревьев, тревожное волнение людей, обстреливаемых невидимым противником, невозможность отвечать на его огонь, мрачное безмолвие, довольно сильный холодный дождь – все это сложилось в крайне неотрадное целое. Уже спустя несколько времени подоспела легкая польская артиллерия. Мы узнали ее издалека по белым плащам и встретили радостными криками. Молодцы, под жесточайшим огнем, подскакали к русским, осыпали их градом картечи и скоро принудили отступить за Вороново (17).
Селение это (Растопчина) было зажжено еще прежде. Крестьянские дома, влево от дороги, лежали в развалинах, все они были каменные - явление в россии редкое. Вправо от дороги, помещичий дом с пристройками представлял огромную кучу мусора; только в конце обширного сада, обведенного стеною, уцелела в углу круглая башня, на которой стоял взвившийся на дыбы конь коллосальных размеров. К воротам дома был прилеплен полулист бумаги, на котором было написано крупными буквами: «J’ai mis le feu a mon château, qui me coûte un million, afin g’uaucun chien français у loge». («Я поджег мой дом, стоивши мне миллиона, для того, чтобы в нем не жила ни одна французская собака».) Сотни человек читали эту надпись и могут засвидетельствовать, что все позднейшие парафразы ее неверны. Она находилась потом в руках адъютанта Мадалинского, очень дорожившего этим лоскутком, и я видел у него бумагу еще в Германии (18).
3-го октября (21-го сентября) мы продолжали марш почти беспрепятственно. Довольно открытая равнина позволяла видеть и наши, и неприятельские движения. Обе пехотные дивизии, построенные в каре, прикрывали фланги кавалерии, наступавшей отчасти в колонах, отчасти в линиях. Вся артиллерия следовала в виде corps de bataille. Огромный вагенбург образовывал подвижную базу наших операций и мог быть признаваем за редут. К вечеру повстречались опять с русскими, которые, после сильной канонады оставили свою позицию (19). Ночью посланы были части пехоты и кавалерию, находившуюся поблизости аванпостов, они нашли ее незанятою, заполненную ранеными, больными, отсталыми и продовольственными запасами. Наши взяли несколько сот пленных и принесли много съестных припасов, которыми были навьючены пленные. Но едва люди вышли из деревни, как в ней опять появились русские, впрочем поздно, натиск их на аванпосты ограничился короткою перестрелкою.
Хотя с 21-го (15-го) сентября мы были в постоянных делах, однако не понесли такого значительного урона, как можно было бы предполагать, судя по частому и сильному артиллерийскому огню. Тем не менее, артиллерия и кавалерия с каждым днем приближались к своему уничтожению, тогда как пехота сохранилась еще очень хорошо, даже стала лучше по выходу ее из Москвы. В продовольствии мы не нуждались (20), погода была сносная, дороги хотя и испортились, однако были проходимы. Все роды оружия проявляли прежнее геройское мужество. Взводы артиллерии не страшились вступать в бой с целыми батареями, самые мелкие части конницы атаковали целые массы казаков, и часто, если перевес на стороне противника был не слишком велик, выходили победителями. Более крупные части кавалерии, несмотря на плохих и изнуренных лошадей, были редко опрокидываемы (21).
18-го октября (6-го) мы выступили, в ясный день, рано. Маршевой порядок был тот же что и накануне. Наша дивизия следовала, по прежнему, на правом фланге. Мы очень скоро встретились с неприятелем, гораздо превосходившим нас силами своей кавалерии. Медленный отход регулярной конницы заставляло предполагать стойкое сопротивление. В этом мы тотчас же убедились. Прекрасная равнина, по которой мы двигались, постепенно наполнялась сынами Дона, которые неоднократно развертывались перед нами, открывали сильный огонь и затем поспешно отходили. В то же время у Спас-Купли, а потом и у Богородского, загремела жестокая канонада. Был час одиннадцатый, когда мы опять очутились насупротив многочисленной кавалерии, стоявшей впереди нас несколькими линиями. Наши пехотные полки, по Сю сторону, построились в каре с большими дистанциями. Второй полк дивизии образовывал, при этом, крайний правый фланг, к нему примыкал третий. На левом фланге дивизии стоял первый полк. 94-й французский полк, присланный на подкрепление этого фланга, был несколько выдвинут. Они имели при себе четыре полковые пушки. Прочие полки дивизии Дюфура были расположены почти в одной линии с нами и поддерживали связь с корпусом Понятовского, полки которого, первой линии, также построились в каре. Артиллерия занимала интервалы. Позади пехоты стояла кавалерия. В некотором расстоянии за нею находился вагенбург, охраняемый, кажется, только легкоранеными, заболевшими, офицерскими денщиками и маркитантами. Были, впрочем, при нем и орудия, запряженные самыми плохими лошадьми. Замечательно, что все эти построения и распоряжения были произведены почти без выстрела. Король Неаполитанский проехал по боевой линии и сказал командиру второго батальона 2-го полка, лично ему известному: «Eh bien, nous voila comme en Egypte.» («Ну, вот мы как в Египте»). Солдаты радостно приветствовали Мюрата: они уважали его за храбрость и неустрашимость, любили за ласковость, за уменье обращаться с ними. Не так благосклонно отзывались о Мюрате французские кавалерийские офицеры: «c'est un fameux soldat, mais il a abime notre cavalerie, qui sera bientot demontee». («Лихой солдат, но он сгубил нашу кавалерию, которая скоро останется без лошадей»).
Второй полк получил, часов в одиннадцать, приказание занять лесок, лежавший вправо от него. Другой полк должен был следовать за ним эшелонами. Мы совершили, это движение благополучно, но, при дальнейшем наступлении, были задержаны довольно глубокою долиною, орошаемою речкою Черничною, о существовании которой мы ничего не знали. В этот момент мы увидели напротив себя русскую кавалерию, она отошла поспешно и демаскировала до сорока орудий, которые с другого берега реки открыли по нам сильный огонь. Все разом остановились. Но упомянутые выше четыре орудия, находившиеся при 94-м полку, немедленно приблизились к окраине долины и мужественно выдерживали огонь многочисленной артиллерии. С тем вместе, вольтижерам 94-го и 2-го польского полка удалось перейти в разных местах Черничну. Русская артиллерия отступила тотчас же, и наши войска могли беспрепятственно переправиться через речку, однако русские, прислонив левый фланг к Наре, правый к лесу, очень скоро остановились, их кавалерия опять расположилась перед нами в длинных линиях, за нею артиллерия, пехота занимала некоторые части леса.
Когда мы дебушировали из долины, кавалерия снова отошла, и снова демаскировала многочисленную артиллерию, открывшую жестокую канонаду в ту самую минуту, когда 94-й французский полк в первой линии и 2-й и 3-й польские полки во второй выдвинулись из речной долины на несколько сотен шагов. Батальон 94-го полка, бывший впереди нас, терпел сильно и начал колебаться. Командир его делал все возможное для приведения людей в порядок; но в то мгновение, когда он мог надеяться на успех своих стараний, одного офицера, бывшего верхом, граната подняла на воздух, в буквальном смысла слова; батальон побежал на наш полк и обе эти части могли быть устроены уже на окраине долины Черничны. Осколок гранаты сорвал с моей головы кивер с такою силою, что одна чешуя лопнула, и сам я, во время бегства, был сброшен с лошади. Достаточно было нескольких эскадронов кавалерии, чтобы раздавить нас всех. Мы, однако, скоро оправились. Между тем подоспели пятнадцать орудий, которые с большим трудом поднялись по окраине долины. Мы двинулись теперь вперед в несколько лучшем тактическом порядке. Батареи утвердились на своих местах; мы заняли застрельщиками находившиеся правее нас кустарник и построились позади его в приличном расстоянии. Несколько слабых кавалерийских полков поместились отчасти в интервалах между полками пехотными, отчасти за ними. Слабейшие части кавалерии образовывали, местами, род второй линии.
Бой, происходивший в то же время на нашем левом фланге, был также очень жарок: канонада гремела страшно и сам Мюрат отправился туда. Но и русски начали наступать решительнее. Некоторые кавалерийские атаки были, правда, остановлены хладнокровием нашей конницы, она ожидала противника имея ружья наготове и противник всякий раз отказывался от нападения: но когда он стал готовиться к атаке большими массами, то французская кавалерия отступила совершенно. Артиллерия также отправила в долину Черничны свои передки и лошадей, прислуга примкнула к пехоте. Наши застрельщики были отброшены стремительно, однако и наступавшие русские попали под выстрелы нашей пехоты и снова отошли, оставив кустарник незанятым. Кавалерия же их стояла, ничего не предпринимая, против первого полка нашей дивизии и 94-го французского полка. Атаки ее на 3-й полк были отбиты.
Казалось, что после этого мы благополучно выдержали самый опасный фазис сражения, как вдруг русские вернулись, атаковали нас, овладели кустарником и отбросили наших стрелков на полк. Командир полка решился на отчаянную попытку: при звуках труб и гром барабанов он устремился на русских; те отошли и мы заняли нашу прежнюю позицию. В минутное затишье, теперь наступившее, появился король Неаполитанский. Выдвинув опять артиллерию и кавалерию, он притянул к себе еще несколько конницы, оставленной на другом берегу речки; но так как кавалерия много терпела здесь от артиллерийского огня, то должна была стать дальше позиции. Русские, заметив это и надеясь, вероятно, взять в плен короля Неаполитанского, издали заметного по своему костюму, устремились на 2-й полк (наблюдая, в то же время, и за нашим 3-м полком), который стоял на самом крайнем фланге и по близости которого находился Мюрат. Атака была так стремительна, что король и свита его бежали в наше каре. Русские быстро неслись вперед, но, не встречая огня, поехали тише и, наконец, остановились, примерно шагах в пятидесяти. Наступила мертвая тишина, прерываемая только фырканьем лошадей... Вдруг у русских послышалась команда: повзводно, направо кругом!... и всадники поехали назад шагом... Подобное я видал потом только на ученьях в мирное время.
Мюрат осыпал наш полк похвалами. «Я буду говорить о вас императору», сказал он нам на прощание. В 1813 году, проходя чрез Дрезден, мы дефилировали мимо дома, в окне которого стоял король Неаполитанский. Он тотчас узнал полкового командира, приказал остановиться полку, сохранившему, конечно, с 1812 года только слабые кадры и прошел по фронту, что бы повидаться со своими храбрыми товарищами, как выразился он.
Русская пехота опять заняла кустарник и оттуда стала опять наступать. Тогда полковой командир взял обе вольтижерские роты и по два фланговых взвода от каждого батальона, поручив мне команду над ними и приказал отнять у русских кустарник.
Неприятель встретил нас стойко, под сильным огнем. Я открыл огонь с самой близкой дистанции, вследствие чего русские отошли, а мы последовали за ними в кустарник. Но все войска, стоявшие вправо и влево от пространства, которое мы пробивали, спокойно оставались в огне, стреляя механически туда, где не было неприятеля. Они прекратили стрельбу, кажется, по приказанию, потому что мы слышали команду и барабанный бой. Для нас дело это было очень кровопролитно: мы потеряли 11 офицеров и 257 нижних чинов. Я находился в числе раненых. Пуля ударила мне в лодыжку и там засела. Это случилось в тот момент, когда мы достигли опушки рокового кустарника.
Не менее упорен был бой и по всей линии. Русские безусловно удержали зa собой позицию, в которой приняли сражение, одержали, следовательно, победу, и притом первую решительную победу в эту войну, хотя не взяли ни пленных, ни трофеев (22).
Раненые были отправлены в Винково. Мне с большою болью вырезали пулю из ноги, уже сильно распухшей. Я впал в оцепенение, из которого был пробужден страшным грохотом. В избу влетело ядро, раздробило балку и пронеслось чрез комнату – гость вовсе неудобный, но, к счастью, единственный.
— Это визитная карточка, которой русским не следовало бы посылать, заметил один раненый офицер З-го полка, капитана Краевский.
(1) Если автор, как он сам говорит, прочитал все, что только было писано о войне 1812 года на языках европейских, то ему не могли не быть известны причины, побудившие Кутузова не принять сражения под Москвою; он не мог не знать, что позиция, избранная Бенигсеном, нимало не обещала успеха в последней борьбе за первопрестольную столицу. Указание на византийцев, которые пятьдесят два раза „решали победоносно судьбу страны под стенами своей столицы", не имеет здесь, смысла: хотя бы они и тысячу пятьдесят два раза отстаивали Константинополь, этот пример вовсе неуместен по той простой причине, что условия окрестностей Москвы и Константинополя нисколько не тождественны. Довольно вспомнить, что правое крыло позиции, выбранной Бенигсеном, примыкало к изгибу Москвы-реки, впереди деревни Филей; центр находился между селами Волынским и Троицким; левое крыло было на, Воробьевых горах; арьергард оставался у Сетуни. К той стороне, откуда наступал неприятель, высоты, где предполагалось расположить войска, образуют отлогие скаты, в виде уступов; к противоположной же стороне, за центром и за левым крылом позиции, высоты весьма круты. Кроме того, позиция разрезывалась поперек оврагами, которые воспрепятствовали бы свободному сообщению между частями армии, правое крыло было бы разобщено от центра ручкою Сетунью, вливающеюся в Москву-реку многочисленными извилинами. Резервы нельзя было, расположить скрытно за высотами, на крутых склонах, омываемых Москвою, a зa рекой раскидывалась на огромном протяжении столица. Боевые линии и резервы могли быть расположены только на уступах со стороны неприятеля, что, по крайне ограниченной глубине позиции, подвергло бы все линии действию неприятельской артиллерии. Если бы наша армия была выбита из этой позиции - что могло случиться при численном перевесе противных сил - то войска наши были бы сброшены с крутых обрывов в реку и опрокинуты в город.
(2) Почему же автор умалчивает о том, что Наполеон посылал в Москву государственного секретаря графа Дарю, что бы привести оттуда депутацию? „Allez et amenez moi les boyards» (приведите ко мне бояр!) сказал он Дарю в раздражении… Брандт, наверное, знал также, что и прежде графа Дарю были посылаемы в город офицеры, большею частью поляки разведать, по какой причине не являются московские власти с покорностью и с ключами Москвы... В № 9-ы „Русскаго Архива" в статье "Рассказы и воспоминания московских французов о 1812 годе", современник-француз повествует, что Наполеон, остановился у Дорогомиловской заставы, ждал прибытия депутации с двенадцати до двух часов и как никто, не являлся, то решено было послать одного польского генерала насильно привести депутатов. Польский генерал встретился в Москве с некиим Вилерсом, и тот водил его в губернское правление, в думу, в полицию, в канцелярию генерал-губернатора, везде, где только была малейшая надежда отыскать хоть каких нибудь чиновников. Не найдя никого из них, поляк привел с собою к Наполеону с десяток французов, гувернеров, торговцев и разного рода промышленников. Эта-та мнимая депутация и объявила, что Москва оставлена не только всеми властями, но и всеми жителями. В самой Дорогомиловской слободе, где Наполеон со свитою, занял обывательские дома, остались только четыре дворника.
(3) Неужели автор не знал о разговоре императора Александра с полковником Мишо, привезшим известие о вступлении неприятеля в Москву? - …Cкорее соглашусь питаться хлебом в Сибири, нежели подписать стыд моего отечества и моих добрых поданных!" произнес император Александр.
(4) Когда Мортье, с дивизией Дюфура, подошли, к Кремлю, несколько сотен наших отсталых солдат и московских жителей встретили французов ружейными выстрелами. Эта горсть удальцов была рассеяна картечью.
(5) Вероятно, в Спасо-Андрониевом, на Яузе. При вступлении неприятеля в Москву, дивизия Клапареда была направлена к Яузскому мосту.
(6) В грабежах поляки, служившие под знаменами Наполеона, играли не последнюю роль.
(7) По свидетельству французов, московских жителей, дозволение грабить давалось последовательно всем полкам армии, т.е. в грабеже соблюдался как бы систематический порядок. Первый день грабила старая гвардия; во второй молодая - за нею корпус Даву и т.д. Такой порядок продолжался восемь дней, почти без перерыва. Грабили не одни солдаты, но и офицеры; даже генералы, под предлогом .розысков, по обязанностям службы заставляли уносить для себя вещи, или переменяли квартиры, что бы запастись в них новою добычею.
(8) 2-го сентября, в третьем часу по полуночи, французские солдаты, разбив ворота, ворвались в Спасо-Андрониев монастырь и разграбили его. Это заявление, несогласное с показанием Брандта, основано на официальном донесении настоятеля монастыря.
(9) Брандт говорить утвердительно, будто разграбление Москвы «не было в интересах Наполеона». Но не сам ли Наполеон, после взятия Смоленска, объявил армии, что ведет ее на Москву, что там солдаты найдут и зимние квартиры, и хорошее продовольствие, и все удобства жизни? Вступив в Москву, солдаты считали себя, некоторым образом, в праве добывать грабежом посуленные им блага, и Наполеон очень хорошо понимал, что грабеж не прекратится то тех пор, пока все части армии не пресытятся хищничеством. Он был поставлен в необходимость заглушить ропот армии, обманутой в своих надеждах на спокойные зимние квартиры и на конец войны.
(10) Некоторые рассуждения Брандта о причинах московского пожара довольно верны и согласны с показанием наших историков.
(11) Если бы... если бы… Мало ли что случилось бы на белом свете, если бы не эта роковая частица речи
(12) Почему же разумеется? Разве, все pyccкие непременно должны быть пьяны?... Если же автор ведет речь о пьяных русских, виденных им в Москве, то ему не следовало забывать, что в 1812 году в Москве остались лишь представители черни, отребья общества, которые, пользуясь неприятельским нашествием и общею разнузданностью, предавались полному разгулу. Чернь везде одинакова.
(13) Петровский дворец.
(14) Т. е. гостиный двор, или „город", как говорят в Москве.
(15) Для прояснения через чур сжатого рассказа Брандта, нужно припомнить то, что происходило в нашей армии после оставления Москвы. 2-го (14-го) сентября, т.е. в день занятия столицы неприятелем, наша армия сделала переход на пятнадцать верст по рязанской дороге и остановилась на ночлег у селения Панки. Арьергард Милорадовича, отойдя шесть верст от Москвы, ночевал у Вязовки. На этих местах войска наши простояли весь следующий день. Вечером 3-го (15-го) сентября, арьергард Милорадовича был сменен 7-м пехотным и 4-м кавалерийским корпусами, под общим началом Раевского (4-м корпусом командовал Васильчиков), полки же прежнего арьергарда поступили в состав главных сил. 4-го (16-го) числа, Раевский, с пехотою отошел к Островцам, а Васильчиков, с кавалерией, к Панкам, армия, перейдя реку Москву, расположилась у селений Боровского Моста и Кулакова. 5-го (17-го) сентября Кутузов оставил у Боровского-Моста арьергард Раевского, перешел с главными силами, форсированным маршем, на московско-каширскую дорогу, прибыл на другой день в г.Подольск и здесь 7-го (19-го) дал армии отдых. 7-й пехотный корпус, находившийся в арьергарде, перейдя у Боровского-Моста реку Москву, расположился 5-го сентября между этим селением и Кулаковым, там, где стояли главные силы, Васильчиков, со своею кавалериею, остававшийся до вечера по ту сторону Москвы-реки, тоже перешел на правый берег. Затем Раевский, с арьергардными войсками, двинулся вслед за армией, по правому берегу Пахры, к Фроловскому-Яму, а отсюда к г.Подольску.
Продолжая фланговое движение, Кутузов перешел 8-го (20-го) сентября, с главными силами, по левому берегу Пахры, к селению Горкам на старой калужской дороге, а 9-го переправился на правый берег, где расположился сел. Красной-Пахры. Для прикрытия армии со стороны Москвы, фельдмаршал направил Милорадовича, с 8-м пехотным и 1-м кавалерийским корпусами от г.Подольска прямо к селению Десне, тоже на старой калужской дороге. Пехота Раевского стала между этой последней и тульской дорогами, у деревни Луковни; кавалерия Васильчикова близ г.Подольска, на тульской дороге. Из казачьих полков находившихся в арьергарде, один оставили у г.Подольска, два, под командою полковника Ефремова, на рязанской дороге, получив от Васильчикова приказание, в случае наступления против превосходного силам неприятеля, отступать не на соединение с арьергардом, а по тем дорогам, на которых они стояли.
В ночь с 9-го (21-го) на 10-е (22-е) сентября, Наполеон получил донесение, что его авангард потерял из виду русскую армию, и что казаки, появившиеся на можайской дороге, нападали на французские транспорты. Вследствие этих известий, он послал корпус Понятовского прямо к Подольску, для содействия войскам, находившимся на рязанской дороге, а Мюрату приказал, приняв над ними начальство, преследовать русских по пятам. Маршал Бесьер был отправлен, с наблюдательным корпусом на тульскую дорогу, с которой он впоследствии свернул на старую калужскую. Мюрат, достигнув Бронниц, убедился, что пред ним отступал только казачий отряд, и потому, приказав, 12-го (24-го) сентября, Понятовскому идти к Подольску, сам двинулся, на другой день, туда же со всею своею кавалериею. В то же время приблизился к Десне и Бесьер. В виду превосходных сил неприятеля, наши передовые отряды отступили: Милорадовича к Вятутинке, Раевского к Поливанову. Чтобы отвлечь неприятеля от нашей армии, полковник Харитонов, стоявший с казачьим полком у Фроловского-Яма, на каширской дороге, получил приказание отступить по этой дорог. То же сделал и майор Лачинов, находившийся с башкирским полком у Подольска: он отступил по серпуховской дороге и увлек за собою до двух тысяч неприятельской кавалерии. Вот чем объясняются те отступления русских, о которых так часто упоминает Брандт.
Движение неприятельских войск к Десне и Подольску было принято Кутузовым за начало общего наступления Наполеоновской армии почему, сблизив к своей армии все передовые отряды 15-го (24-го) сентября отступил, с главными силами, к Бабенкову, на реке Моче. Тогда же Милорадович и Раевский отступили к Красной-Пахре, и того же 15-го числа Мюрат донес Наполеону, что русские намерены удерживаться в занятой ими позиции, но вслед затем известил об отступлении нашей армии. Это последнее сведение было ошибочно: только 4-й корпус Остермана отошел за Мочу.
(16) Рассказ Брандта о деле 17-го (29-го) сентября у деревни Чириковой, близ Красной-Пахры, несколько подробнее нежели в наших описаниях войны 1812 года, но не во всем согласен с ними. Наши арьергарды отступили к этой деревне и к Сатину 16-го числа, а на другой день Милорадович атаковал неприятеля и вытеснил его из леса. Тут были взяты в плен генерал Ферье, начальник штаба Мюрата, и адъютант князя Понятовского, граф Потоцкий. Об этом Брандт умалчивает.
(17) Дело 20-го сентября (2-го октября) между Милорадовичем и Мюратом происходило в самый день вступления наших главных сил в Тарутино, за Нарою.
(18) Михайловский-Данилевский передает перевод этой записки Ростопчина в следующем виде: „Восемь лет украшал я мое село и жил в немо счастливо. При вашем приближении, крестьяне, в числе 1720, оставляют свои жилища, а я зажигаю мой дом, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы! в Москве я оставил вам два мои дома и движимости на полмиллиона рублей, здесь же вы найдете один пепел.
(19) Такая короткая заметка о деле 21-го сентября (3-го октября) слишком неудовлетворительна. Милорадович, обойденный справа частью неприятельских войск, двинувшеюся на Богоявленское, отступил к Спас-Купле и, для удержания неприятеля, поставил на высоте, у этого села, батарею из четырнадцати конных орудий. Выйдя из леса на открытое пространство и будучи расстроен удачным действием этой артиллерии, неприятель выставил батарею из восемнадцати орудий; но наша артиллерия подбила у него три орудия, взорвала четыре ящика и заставила батарею отойти. Затем наши орудия обратили огонь против кавалерии, которая покушалась обойти нас с фланга, расстроила ее и принудила скрыться в лесу. Французы потеряли одними пленными десять офицеров и до полуторасотен нижних чинов. Только на другой день Милорадович отступил за речку Черничну.
(20) Когда, во время сражения при Тарутине, казаки напали на бивуаки Себастиани, то на бивуачных огнях найдены были котлы с лошадиною падалью.
(21) Самовосхваление в историческом писателе никуда не годится.
(22) Странно, что Брандт, описывая сражение при Черничне (или при Тарутино), ни слова не говорить о том, что оно началось, с нашей стороны, нападением на авангард французской армии. Из слов же автора можно заключить, что сражение было открыто наступлением французов. Hecпpaведливо будто русские не взяли ни пленных, ни трофеев. Французы потеряли до 1,500 взятых в плен, один штандарт, тридцать восемь орудий, сорок зарядных ящиков и множество повозок.